| ЖИВЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ |
 |
ЖИВЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
 |
|
|
Жили две женщины-подруги - водой не разольешь, Когда у одной подрос сын, а у другой дочь -дети поженились. Матери эгоистичны - каждой казалось, что ее ребенок достоин лучшего. Со временем женщины похоронили мужей, оказались вместе с детьми в другой стране и вынуждены были жить в одной комнате в семье детей. Но теперь это были не подруги, а теща и свекровь. От близкого общения берет начало нежнейшая дружба и сильнейшая ненависть, и между ними, как от великого до смешного, один шаг. Не желая делать никаких уступок друг другу, что само по себе безрассудно, взаимная неприязнь у них переросла в лютую ненависть. Но, как ни удивительно, они прожили в этой вражде до глубокой старости, несмотря на болезни и немощь - клокотавшая в них ненависть, как кислород для огня, поддерживала в них существование, словно они вели абсурдное состязание, в котором каждый стремился не первым, а последним пересечь финишную ленточку на тот свет. Они уподобились гальванической паре, когда при контакте металла с электролитом возникает электрический ток, но с течением времени наступает истощение - умерла одна из них... Другая, лишившись объекта ненависти и, следовательно, и смысла жизни, очень скоро последовала за ней... На похоронах обращала на себя внимание красивая в своей старости чета. Они бережно поддерживали друг друга и от всего их облика веяпо теплом, добротой, обаянием. Было видно, что в старости они, как никогда, нужны и любят друг друга. И любовью этой живут. "Дана громадяныну (такому-то), що вин як до революции, та и писля революции торгивлею не займався". Это равносильно тому, что потребовать справку, что ты не убийца, не грабитель, что по-собачьи не лаял. Но с кем спорить? Приходилось "ставить вора в открытых дверях": находить кого-либо среди власть имущих и покорно, униженно просить, ублажать... Люди задавались вопросом: "Что все это значит?" и сами отвечали: "Надо иметь надежду, hофэнунг; мэ дарф зэн, hэрн ун швайгн (надо видеть, слышать и молчать) - такое нынче время!". Особенно изощрялись в Йом-Кипур, стараясь сорвать пост, - устраивали чаепитие. Для этого заранее были изготовлены громадный многоведерный жестяной бак-самовар, длинные столы и скамейки, из "центра" прислали чайные наборы; все это, как перед военной акцией, сосредоточили "ин лэйенштибп" (в читальном домике), который в народе называли за бездеятельность "гэлэймштибл" (парализованный домик). Задолго до назначенного часа "чаепития" организаторы в галифе начали суетиться вокруг самовара: носить воду, пилить-колоть чурки... Первые трудности начались с того, что никак не могли развести огонь в самоваре; шел только дым, но не вверх, а в обратную сторону, в лица тех, кто, согнувшись в три погибели, дул изо всех сип, пытаясь из тлеющих головешек вызвать пламя. Постоянно щупали "тело" самовара, но он был холоден, как лоб умирающего... Собрался народ. Началась "торжественная часть", доклад "Религия - опиум для народа". А самовар еле теплится... В синагоге верующие начали расходиться по домам, торопясь к трапезе, а "антирелигиозный" самовар начал лишь мурлыкать, но никак не закипать... Народ, покидая "гэлэймштибл" и поглядывая на пыхтящий самовар, приговаривал: "Дорого яичко в Христов день!. " ... Громкий стук в двери посреди ночи поднимал людей с постели. Полуодетые мужчины, женщины, дети, жмурясь спросонья от яркого света, в каком-то ознобе беспомощно смотрели, как грубые чужие люди в кожанках бесцеремонно переворачивают все в доме вверх дном, забирая все ценное, что есть в семье и что еще осталось от погромов. Они сдирали с рук женщин обручальные кольца, перстни, цепочки с шеи, забирали серебряные ложки, вилки, пасхальные рюмки, семейные реликвии; с особым рвением искали золотые монеты. (У нас их не нашли и отца забрали в тюрьму. Спустя несколько месяцев он вернулся домой остриженный, осунувшийся, бледный). Но сколько ни мучили, пытали людей - нельзя, невозможно отдать то, чего нет... Пришли ночью к одинокому старому больному еврею и начали обыск. Он остановил пришельцев и сказал: "За всю свою жизнь я накопил несколько золотых монет и все берег их на "черный день"; теперь, вижу, этот день настал. Возьмите их! Поверьте, больше у меня ничего нет...". Но почему так тревожно и грустно людям мес-течка?! Почему так обостренно и жадно смотрят они на эту красоту, словно видят ее в последний раз? "Горе горше в солнечный день" - весна, Пасха, время погромов, резни; это предчувствие передавалось из поколения в поколение, от дедов и прадедов, которые знали иго литовцев, шляхетской Польши, Богдана Хмельницкого, банд Петлюры и Махно. И сейчас окрестные селяне чуть что угрожали: "Почекай, почекай - що будэ по весни!" (Погоди, погоди - что будет весной!)... Ранним утром с восходом солнца на улицах и площадях местечек собирались взволнованные люди, образуя "рэдэр" (круги); чем тревожнее время, тем гуще, чернее, подвижней "род". Обменивались новостями: мельник рассказал, что от него ушел "робитнык на млыну", причем в последнее время он постоянно дерзил, а когда осенью нанимался, был кроток и угодлив; другой рассказывал, что от них ушла служанка - это верный признак готовящегося погрома; кто-то рассказал о страшном погроме в Проскурове, в котором погиб его родственник Янкл Грайцерштейн, приехавший навестить родителей. Молодые "балмэлохэс" (мастеровые), отслужившие солдаты-евреи, просто здоровые парни местечка пытались организовать самооборону, приобрести оружие, прятали его в "застрехе" (пространство на чердаке между крышей и потолком), но власти препятствовали и преследовали тех, кто пытался защитить себя. Оставались пассивные меры: при приближении банды уйти в подполье, буквально. Для этого заранее устраивали "секреты": существующие под домами погреба расширяли, обшивали досками, устраивали вытяжку, маскировали и звукоизолировали тюками с ватой. При приближении банды семья, соседи прятались в "секрет". Случались драматические ситуации: семьи были многодетные и сохранить тишину в промозглой сырой мгле погреба, чтобы не привлечь внимание рыскающих бандитов, было очень трудно. Однажды грудной ребенок безудержно заплакал. Кое-кто из находившихся в подвале потребовал... задушить ребенка, чтобы не погубить всех. Мать, прижав плачущего ребенка к груди, твердо сказала: "Нет! Может быть, благодаря ребенку все спасутся!". Обошлось... Ожидался большой погром. Наш отец, не надеясь на "секрет", решил оставить наверху, на виду, все ценности, еду, вино... И действительно, нагрянувшие бандиты набросились на добро, еду; захмелели и "забыли" о людях... С отцом же во время погрома случилось следующее. Он помогал перетаскивать в "секрет" соседских детей, а по улицам с улюлюканьем "Ловы! Ловы! Ловы!" носились бандиты, настигали жертв и резали. Настиг бандит и отца. Замахнулся ножом и... воскликнул: "Це ты, Мошко?!" и отпустил... Это был Воподька Рыльский из ближнего села. Для него отец был "свой Мошко", и он его пощадил, и помчался бить других... Настанет ли время, когда над нашими головами не будет звучать: "Почекай! Що будэ по весни!"? |
| "НОВОСТИ НЕДЕЛИ" |
4 сентября 1998 г "ЕВРЕЙСКИЙ КАМЕРТОН"
|
|
"Шмерл, вос миштзих из дэр милхомэ!" (Что ты вмешиваешься в войну?). А он кричит на всю улицу: "Их вил, аз дэр мэйлэх зол бакумэн а маполэ!" (Я хочу, чтобы царь потерпел поражение!). А колонна солдат прошла с песней: "Идем мы той поляной, где кровь лилась рекой. Полковник Разумовский ведет нас снова в бой. Горы и долины, мы вас видим вновь...". Проходивший мимо местечковый сумасшедший, окликнув Шмерля и покрутив пальцем у головы, произнес: "Пропащий человек!". Когда разговор зашел о том, где кто живет, один назвал престижный город (условно Дзензя), уточнив, что "не доезжая Дзензи". Другой, решив "утереть нос" первому, сказал: "А я живу в самой Дзензе!". Третий, чтобы сразить тех двоих, задрав подбородок, с достоинством сказал: "А я живу за Дзензей!" (сделав ударение на предлоге "за"!). "Я не могу тебе закрыть рот на людях, но просьба к тебе; когда начнешь говорить, посматривай на меня и прислушивайся - как только начнешь говорить глупости, я буду позвякивать связкой ключей (клинген мит ди шлислен), и тогда, прошу, прекращай свои тирады... И вот они в гостях, идет общий разговор, и, конечно, активное участие в нем принимает незадачливый муж... Время от времени раздается позвякивание ключей, и, согласно уговору, муж, словно споткнувшись, замолкает. Но желание говорить сильнее всяких резонов, и... вскоре позванивание превращается в сплошной звон. Взбешенный супруг вдруг вскакивает и кричит ненавистной жене: "От зицт а хошеве гезелшафт, вос фар а наришкайт хоб их гезогт, вос ду клингт мит ди шлислен?!". (Вот сидит уважаемое общество, что за глупость я сказал, что ты звякаешь ключами?!). "Майкэ (так ее звали), штэл зих авэк аф дэр вог!" (встань на весы) - весы тяжело "задышали" и пока-зали пять пудов! Шмулик выиграл пари. На панихиду пришли все - люди хотели, видимо, убедиться, что он мертв. По обычаю о мертвых говорят хорошо либо ничего. Прочли заупокойную молитву, и наступила буквально мертвая тишина. Ну что можно сказать о человеке, избавиться от которого мечтали многие годы? Вдруг к открытой могиле подошел очень старый человек и тихо сказал: "Идн, их кэн зогн а гут ворт (евреи, я могу сказать доброе слово) об усопшем нашем земляке - ба им из гевэн а брудэр из эр гэвэн асах эргэр фун им..." (у него был брат, так он был намного хуже его...)". Этот добрый пожилой человек, видимо, хорошо знал, что глаз воспринимает не яркие тона, а контрасты. Человек был богат, щедр, любим обществом; его речь отличалась богатством мыслей, чувств, широтой суждений и убедительностью. Стоило ему обеднеть, как словно опустилась голова, куда-то исчезли остроумие, находчивость, уверенность в себе, красноречие. Чтобы избавиться от этой напасти, он перед важной встречей или серьезным разговором брал взаймы сумму денег, клал в карман сюртука, и, как по волшебству, к нему возвращались былое настроение, ум, талант - и он в любом споре, диспуте оказывался на высоте... Затем он тут же возвращал долг - кончен бал! Вор-домушник на старости лет стал специализироваться на воровстве в церквях, костелах, монастырях и решил этому делу обучить и сына. Однажды в ночную пору они отправились грабить церковь. Взломали двери, скинули сапоги, сняли шапки, перекрестились, зашли внутрь, зажгли свечу и стали укладывать в мешок серебряную утварь, светильники, дорогие иконы... Отец торопил увлекшегося сына, а тот, увидев на самом верху алтаря позолоченный предмет, забрался на амвон и стал сдирать что-то с иконостаса. От натуги он потерял равновесие, сорвался вниз, больно ушибся и зло выругался, поминая и Б-га, и мать. Отец вздрогнул, перекрестился, подскочил к сыну и, схватив обеими руками за грудки, стал его неистово трясти и, скрежеща зубами, приговаривать, кричать: "Материшься! Ты что, забыл, где находишься?! - и раз его, и два по лицу, и сам, шипя, с расстановкой, стал втолковывать сыну: - Ты в Бо-о-жь-ем, понимаешь, в Бо-о-жь-ем храме находишься! В хра-а-ме!! Богохульник!". "Сплять... гады!". |
| "НОВОСТИ НЕДЕЛИ" |
18 сентября 1998 г "ЕВРЕЙСКИЙ КАМЕРТОН"
|