Shtetl: Evreiskii Kamerton

ЮБИЛЕЙ

12 декабря этого года исполняется 100 лет со дня рождения видного еврейского прозаика Ицика Кипниса. Он родился в местечке Словечно на Волыни, его родным языком был идиш, а первым в мир еврейской литературы его ввел Давид Гофштейн. Первая книга И.Кипниса - "Хадошим уи тэг. А хроник" ("Месяцы и дни. Хроника") - вышла ровно 70 лет назад. В первые дни второй мировой он вступил в киевское народное ополчение, но по возрасту был отчислен и эвакуирован. Вернулся в.Киев в 1944 году. К третьей годовщине Бабьего Яра написал поминальное слово, завершавшееся такими словами: "Так встанем же и выпрямимся во весь рост". 19 мая 1947 года в газете "Найе лэбн" опубликовал очерк "Он хохмэс, он хэшбойнэс" ("Без хитростей, без подсчетов"), в котором предложил евреям рядом с боевыми наградами носить маген-довид, за что был подвергнут жестокой критике властей как "националист". Его исключили из союза писателей, арестовали. С конца 1948 года до реабилгппации в 1954 году он находился в лагерях принудительного труда, но и после освобождения не мог вплоть до 1958 года получить разрешение жить в Киеве и жил в Боярке Киевской области.
Его романы издавались в США, Израиле, СССР. Скончался писатель в Киеве в 1974 году. Сегодня мы знакомим читателей "ЕК" с одним из рассказов Ицика Кипниса в переводе с идиш Елены Аксельрод.

Ицик КИПНИС
НЕ ХВАТАЕТ ЧЕЛОВЕКА

...На уличных камнях
Еще двух башмаков, сырых
и грязных,
Следов сегодня не хватает -
Вот и все...

Д. Гофштейн

Мне нравятся люди, работающие в библиотеке, куда я часто захожу, но не только люди - полки и шкафы, где собраны книги, поступающие в течение года, и шкафы, к которым подходишь с благоговением, где заперты на ключ редкие издания в дорогих переплетах, даже вход в библиотеку с винтовыми лесенками в читальный зал и в абонемент - все дорого и близко моему сердцу.
Теперь там чего-то недостает. Конечно, не все многочисленные читатели чувствуют это, но у каждого из завсегдатаев библиотеки перехватывает горло, едва они переступают знакомый порог.
Здесь недостает человека. Трудно смириться, поскольку ничто не предвещало этого. Но на такие вещи квитанция с гарантией, к сожалению, не выдается.
В библиотеке дел много, и поэтому у каждого сотрудника, как вы знаете, свои обязанности: кто работает в читальном зале, кто в абонементе, кто в руководстве, в хозяйстве, кто инвентаризирует книги, а кто занят самой сутью, скрытый между полками и шкафами в сердцевине книжных сокровищ.
Последние мало известны большинству посетителей, но избранные знают их хорошо. Частенько обращаются к ним с различными просьбами. Благодаря их опыту и предупредительности желающие откапывают здесь диковины, о которых и помышлять, казалось, невозможно.
Довид-Ешуэ Акерайзн долгие годы был вот таким знатоком, необходимым советчиком. Как только он приходил на работу, его сразу проглатывал сумрак, обставленный полками, где каждые два глядящие друг на друга шкафа - сами по себе комната или целая квартира.
У Довида-Ешуэ в одной из этих "комнат" был свой письменный стол, свое рабочее место с двумя табуретками для посетителей, так как, раздобыв специальное разрешение или без него, любители находили сюда дорогу и проводили здесь немало времени.
Хоть фамилию он носил Акерайзн*, ничего "железного" в нем не было. А было то, что называют духовностью. Щуплый, худой, весьма буднично одетый, он не привлекал взгляда никакой внешней примечательностью. Ему и его симпатичной, слегка расоплневшей Хане повезло с детьми - они гордились своими двумя сыновьями. Жила с ними и престарелая мать Ханы, почитаемая всеми членами семьи. Она, разумеется, была достойна этого, но, скажите, вам часто приходилось видеть благородных, культурных людей, к тому же несостоятельных, у которых дряхлеющая мать была бы присмотрена и содержалась в уважении?! Известно, доходами на таких должностях особенно не разживешься, а с поста не наешь живота!
Если у Довида-Ешуэ и было что-то от фамилии, так это дужки очков, тоже не сплошь железные - обломанные, они в экстренных случаях скреплялись шнурком, черным или белым, какой попадется.
На худощавом бритом лице с маленькими жесткими усиками появлялось выражение приподнятости, удовлетворения всякий раз, когда люди находили у Акерайзна ответ на вопрос, который не могли получить годами. Естественно, их недоумение разрешал не он сам, а книги! Книги, которые он извлекал из сокровенных тайников, а иногда даже указывал необходимую страницу и строку. Тогда его радости, хотя она выражалась больше в жестах, чем в словах, не было границ. Очки на носу и возле ушей подпрыгивали, лоб улыбался... Да, даже лоб улыбался... Торжество победы, - разумеется, победы в самом высоком смысле - было в его волнении.
Первую половину дня он проводил один на один с книгами. В этой тишине к нему иногда и подкрадывалась греховная мысль, являлся тот искуситель и соглядатай, который никого не пропускает. Но Довид-Ешуэ не давал ему особой воли. Одну только лазейку оставлял он для него - слабость к арбузам. Акерайзн был родом с Херсонщины, и кому-кому, а ему сам Бог велел разбираться в арбузах.
И в Киеве летом в арбузах нет недостатка, но вот карман!..
- Если бы я был свободней в расходах... - отгонял искушение Довид-Ешуэ. - Вот разживусь деньгами, тогда разрешим себе и арбуз, но уж это будет всем арбузам арбуз! Здесь можно смело на меня положиться. Тут меня на пушку не возьмешь! - И чувствовал, как сок отборного арбуза бежит по подбородку.
Порой ему приходилось дежурить в абонементе: сотрудник ушел в отпуск или Блюма Давыдовна почему-либо отпрашивалась у директора.
Это дело тоже нравилось Довиду-Ешуэ. Он чрезвычайно вежливо, с полной готовностью обслуживал читателей, но упаси Бог, если кто-нибудь принесет книгу с круглым отпечатком стакана на обложке, или с жирным пятном, или с карандашной пометкой - в таком случае снисхождения не жди! Тут уж и в семи водах не отмыться! Подумать только - книга! С души вон воротит от такого человека. Книга - сама по себе святыня. И еще какая книга! Перец! Великий Перец!
Что правда, то правда. Он действительно был влюблен в Переца, был его пылким ревнителем. О Переце, если находилось с кем, он мог говорить часами. Конечно, не с каждым.
Он знал, с кем и о чем можно разговаривать: кто пожиратель Спинозы, а с кого станет Хаима Житловского. Мозес Мендельсон есть у него не только по-немецки. Но этот уже немного устарел... Ладно, не будем тянуть канитель, а перейдем к тому неожиданному случаю. Хотя... Почему уж такому неожиданному? В чем дело? Разве он из тех, у кого гайка слаба? Щелкоперы, эти молодые петушки, - грош пара, как говорил о них один из его собеседников, - так вот эти неоперившиеся петушки, если напечатают что-нибудь, разве не глядят ему в рот, ожидая его оценки! Весьма исправно бегали они к Довиду-Ешуэ, просипи хотя бы послушать их. И... что греха таить - и сам он, Довид-Ешуэ, не брезговал в свободную минутку поводить пером по бумаге, черкнуть что-то карандашиком - так, не придавая этому особого значения, а потом,что ж, и передать написанное в газету "Штерн"... Сам он в редакцию не ходил, доверял это кому-нибудь из молодых шалопаев... И что вы думаете? В одно прекрасное утро он раскрывает свежую "Штерн", еще пахнущую краской, еще теплую, как кугель, только что вынутый из печки, - и сразу в глаза ему бросается заголовок крупными буквами: "Любовь человека из народа к книгам"... Подписано, конечно, тремя буквами: "Д.Е.А.".
Скажите сами, что тут такого, если бы он подписался своим полным именем - Довид-Ешуэ Акерайзн? Но все скромность, скромность... Черт бы побрал эту скромность - его Хана наверняка станет ему выговаривать: почему, в самом деле, держать в секрете от людей, на что способен Довид-Ешуэ Акерайзн?
Он оперся костлявыми коленями о стул, впалой грудью приник к столу. Развернул лист во всю величину, перечитал очерк от точки до точки, и у него заулыбались очки, выбритые щеки, лоб.
Чудеса в решете! Слыхали такое? Мошенники не тронули ни одной запятой! Не сокращали, не правили. Кто бы мог подумать - к нему относятся с уважением, все честь честью!
А если ему что-то еще и перепадет за это, тут уж можно весь свет перевернуть, будет такой арбуз, что и предкам нашим не снился...
Хватит, Довид-Ешуэ, сколько можно бить баклуши? Разве и делать уже ничего не надо?
И Довид-Ешуэ, веселый, принялся за работу. Кипы книг и брошюр летали у него в руках. Он их с легкостью ворочал, переносил к себе на столик и, в мгновение ока "переговорив" с ними, находил для них необходимейшее место. Это был его звездный час!
Какую-нибудь неделю спустя, когда некто из "петушков" доверительно сообщил ему, что сегодня выплачивают гонорар, Акерайзн сказал одному из сотрудников, что должен ненадолго отлучиться. Не пройдет и часа, как он вернется.
Нагретая просторная улица дохнула на него свежестью и полуденным светом. Он не чувствовал своего тела, ноги несли его легко, как перышко, по непривычно шумному городу.
Дорогу он знает. К окошечку кассы он приблизился горделиво,как хозяин, явившийся за тем, что ему по праву принадлежит. Не снимая очков, с поднятой головой, поставил свою подпись. Кассир ему вежливо отсчитал тоненькую стопку бумажек. Что ж, сколько есть, столько есть.
Все равно с деньгами лучше, чем без денег. И Довид-Ешуэ направился прямиком... куда? Он уж знает куда. Да и ходить недалеко. На Бессарабке, всего в квартале от библиотеки, расположился крытый стеклом великолепный рынок. Внутри сыровато и темновато - но эка важность! Довид-Ешуэ огляделся: к какой груде арбузов направить шаги? Да, вот эта гора со сладкими дарами матери-земли особенно заманчива...
Довид-Ешуэ сквозь очки приметил арбуз с темной, почти коричневой коркой. Дебелая, средних лет, с приветливой улыбкой хозяйка передала ему арбуз из рук в руки: приятно иметь дело со знающим толк покупателем. А тот крутанул здоровенный арбуз, простучал .его, как опытный эскулап, двумя пальцами правой руки, двумя - левой. Внутренность арбуза ответила как положено. Ясно, пойдет! Можно расплачиваться.
Про сдачу Довид-Ешуэ и слышать не хотел: бросьте, что за пустяки!
Арбузу, слава Богу, весу хватало. Ну ладно, как-нибудь справимся. Покупатели, валившие сюда, в крытый рынок, сквозь железные решетчатые ворота, проходу не давали Довиду-Ешуэ, останавливали с восторгом:
- Нет, вы только взгляните на этот арбуз! Где это вы такой раздобыли?
- Ну и арбуз! Всем арбузам арбуз!
Некоторые даже просили Довида-Ешуэ, чтобы он на минутку вернулся и на свое усмотрение и для них выбрал что-нибудь подобное...
Довиду-Ешуэ не резон задаваться по этому поводу; тоже мне дело, у них на Херсонщине арбузы - не редкость!
Он приближался к исполинским железным воротам. Вместе с гигантским арбузом он нес ликование, предвкушение. Арбуз, конечно, не будет взрезан, пока дети не вернутся домой, пока вся семья не окажется в сборе. Обедают они всегда поздно, и вот после еды все с подобающим почтением обратят свои взоры к большому никелированному ножу, осмотрят, не притупился ли, и, с Божьей помощью, вонзят его в этот арбузище. Под ножом затрещит корка, и затрепещет кроваво-алая мякоть с черными блестящими семечками... Ну, сами понимаете: первый ломоть надо поднести теще - старой матери Ханы. Второй - самой Хане. Потом взглянуть на обоих, не сглазить бы, замечательных сыновей - пусть растут в радости и довольстве всем на удивление! А напоследок он сам усядется и, вознеся хвалу Господу, примется за сочный,здоровенный кус - вбирай, захлебывайся, фыркай, наслаждайся!
Все это он очень живо представил себе. О чем говорить, он богаче всех богачей: его семья - такой капитал!..
Когда Довид-Ешуэ был уже у решетчатых железных ворот, или даже вне их, а арбуз-то большой и тяжелый - весом, наверное, в треть его собственного веса, - Довид-Ешуэ покачнулся, и случилось то, чего не дай Бог никому: арбуз выскользнул из его ослабевших рук. Нет, сначала нога вляпалась в какой-то бесформенный раздавленный баклажан, тут-то Довид-Ешуэ и грохнулся вместе с арбузом. Арбуз развалился с хрустом, отдавшимся во всех внутренностях Акерайзна. В мозгу у него еще мелькнуло, что нечто драгоценное, желанное и почти достигнутое разом рухнуло, погибло. Не поправить, не вернуть.
Вы скажете - все было иначе? Мол, Довида-Ешуэ внезапно и бесцеремонно саданул неуклюжий грузовик - и тогда он не удержался на ногах? Возможно, и в самом деле так, но от этого ведь не легче?
Откуда понабежала сюда такая прорва народу? А ботинки Довида-Ешуэ?.. Во всей своей неприглядности его потертые ботинки выставили свои сношенные подошвы улице и солнцу, которое так мягко светило. Солнце, разумеется, не помышляло о том, чтобы подглядывать и демонстрировать толпе несчастье Довида-Ешуэ, но и отвернуться у него не было возможности.
Вы говорите, пострадавшего внесли в аптеку, добрые люди нашлись, а потом погрузили в машину "скорой помощи"? Разве он мог это запомнить?.. Правда, больничная палата сверкнула перед ним своей проветренной слепящей белизной и свежевыглаженным бельем. Это он помнит. Но в его больном, оглушенном сознании маячат красные острые осколки растрескавшегося арбуза. Валяются, заброшенные, оскверненные, на грязной цементной мостовой у самого рынка. Ну, ладно. Всякое случается... Но что теперь будет с ним самим? С ним, Довидом-Ешуэ Акерайзном? Слишком нечаянно, слишком быстро... Врачи, медицинские сестры с ним необыкновенно добры, ласковы. Ухаживают за ним с материнской заботливостью. Ему кажется, что они даже гладят его, но он совсем не различает их.
Кажется, ночью ему было легче... Одну медсестру в белом халате, накинутом поверх платья, он как будто узнал. Это была его Хана! Кто ее сюда пустил? Она даже принесла маленький крепенький светлокожий арбузик. Почему бы и нет! И еще что-то принесла в белой чистой бумаге. Глупая... Он ведь не чужой, чтобы приносить ему подарки! Для него она сама - подарок. Он ее попросил или хотел попросить, чтоб она дома никого не обделила. Первый ломоть, как полагается, старой матери, потом детям... Всем хватит.
Хана ушла от него с красными распухшими глазами. Рано утром придет сюда снова...
Ему было не так уж плохо на прохладной белизне. Голову только невыносимо ломило и сердце сжималось не то от сочувствия, не то от обиды: кто-то в.чем-то был виноват, непростительно виноват.
Ночью у его кровати опять дежурили сестры... Долгий, непомерно долгий кусок времени был разорван на множество отдельных ночных лоскутьев, которые ложились один на другой без единого луча, без единого просвета.
Довид-Ешуэ, если это был еще он, вспоминает, если это называется вспоминать, себя самого - ребенка, дома, у мамы... Брата-калеку, которого ему всегда жалко, он вывозит на стуле с колесиками во двор. Во дворе темно, но куда ни повернешься, везде арбузы. Горы арбузов. И пузатых, и продолговатых, и темно-зеленых, и светлых. Ему нравится, что он помогает больному брату. Но вдруг постель так неприятно переворачивается под Довидом- Ешуэ - это его детская кроватка решила без всякой пощады опрокинуть его с высоты. Довид-Ешуэ пытается закричать: "Мама, мне плохо", но сердце, видно, слишком натружено, тонкая ничтока оборвалась, и все заслонила клякса мрака с поле величиной - и вот уже нет, совсем нет того, кто только что был. Того, кого мы привыкли видеть в жестяных, кое-как подвязанных дужках, того человека с книгой. Человека, которому скромность его существования не мешала хранить достоинство и гордость. Последний порог перейден. Теперь искупление... Полная свобода и полный покой.
Я люблю мою библиотеку. Люблю людей, работающих в ней. Люблю стопки книг, даже.стены, лестницы, узкие проходы. Но в груди еще щемит. Еще слишком свежо... Да, у него были торжественные похороны, музыка, людей много собралось, и речи были искренние, но обо всем этом Довид-Ешуэ и не помышлял при жизни. Он знал, что должен работать - и честно работать. Он любил свой дом, заботился о нем:
Хана, старая мать, оба замечательных сына!
В этот вечерний час, когда уютно горят лампы, абонемент и читальные залы открыты, читатели приходят и уходят, - в этот вечерний час в глубине между полками никого нет. Я знаю, что в вечерние часы Акерайзн не работал, но мне живо представляется, что он все равно там. Ходит неслышными шагами, в собранных из кусочков дужках очков, подняв голову к верхним полкам, - худой, погруженный в занятия, отзывчивый человек. История с арбузом - чья-то злая выдумка... Одна капелька испарилась во время кипения из гигантского котла, который зовется временем, который зовется жизнью.
Здесь нет никаких арбузов, здесь есть человек...

Перевод с идиш Елены АКСЕЛЬРОД

* Акерайзн - железный плуг (идиш)

6 декабря 1996 г "ЕВРЕЙСКИЙ КАМЕРТОН"