| ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ИЗРАИЛЬСКОЙ ПРОЗЫ |
 |
ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ИЗРАИЛЬСКОЙ ПРОЗЫ
|
Цви КАНАР |
|
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА Талант рассказчика у него проявился не только в искусстве пантомимы. Его литературный дебют состоялся в 1983 году в идишском молодежном журнале "Югнтруф" ("Молодежный клич"). Печатался в таких известных периодических изданиях, как "Офн швел" ("На пороге"), "Бай зих" ("У себя"), "Форвертс" ("Вперед"), "Цукунфт" ("Будущее"), "Найе вегн" ("Новые пути"), и др. В 1994 году в издательстве "Исроэл-бух" (Тель-Авив) вышел его роман, "Их ун Лемех" ("Я и Лемех"), о котором израильская газета "Лецте найес" писала: "Читается с огромным интересом". С не меньшим интересом читается новая работа Цви Канара "Отдал Хлеб" - это сборник рассказов (Тель-Авив, И.Л.Перец-фарлаг, 1996). Отрывок из одноименного рассказа мы преставляем на суд читателей. |
| Была весна. Моя первая весна, когда я, мальчишка, почувствовал вдруг,
что становлюсь мужчиной. Глухой звук выстрела из револьвера оборвал мои
иллюзии. Снова конвоир уложил на месте одного из нас, не сумевшего продолжить
путь.
Во главе нашей группы шел унтершарфюрер, заместитель коменданта лагеря. За ним - главный капо, поляк из Помар, которого нацисты отправири в лагерь за отказ сотрудничать с ними и нежелание считать себя немцем, несмотря на немецкое происхождение со стороны отца. С истинно польской гордостью носил он на левой стороне груди красный треугольник - знак политзаключенного. Как главный капо он приехал с нами, польскими евреями, из "Бухенвальда" и был нашим непосредственным начальником. Перед отъездом на соляные копи руководители лагерного, подполья в "Бухенвапьде", почти все немецкие политзаключенные, сказали нам: - Капо, которые едут с вами, должны вести себя по-человечески, не причинять вам зла, не избивать, иначе мы с ними рассчитаемся и на расстоянии. Рядом с польским главным капо шел Жак, гпавный капо французов, и напевал песенку. Жак был арестован примерно за те же грехи, что и наш капо. Родители Жака были эльзасцами. Мать - немка, отец - француз. Учился Жак в немецких университетах и с приходом нацистов к власти участвовал во французском Сопротивлении. Все остальные капо тоже были французами, кроме двух немцев, к арестантским номерам которых были пришиты зеленые треугольники - знак уголовников. Они тоже приехали с нами из "Бухенвальда" и хорошо относились к нам, возможно, до поры до времени. Я протолкнулся вперед. Комендант лагеря нас предупредил, что те, кто не сможет идти, будут расстреляны. Я сказал Бенеку, моему лагерному приятелю, мальчику моего возраста, с которым спал на одних нарах: - Бенек, давай пойдем впереди, потому что сзади будут стрелять! А еще потому, что впереди идет наш главный капо и лучше быть поближе к нему. Главный капо относился к нам обоим чуть лучше, чем к другим, и называл нас "дзечи" (дети), особенно после того, как Бенек дал ему золотое колечко с алмазом. Дело было так. Однажды, когда мы возвращались с работы в лагерь, Бенек плаксивым голосом пожаловался мне, как будто он маменькин сынок, а я его мама: - Яков, я не могу идти! - Не можешь идти - ложись, - зло ответил я. Бенек скривил такую жалкую мину, что я подумал: сейчас он заплачет, как у себя дома перед мамой. Он выглядел таким беспомощным, что я удивлялся, как он смог продержаться до сих пор. Почти целых три года в условиях лагеря! Бенек говорил только по-польски. Для меня, мальчишки из маленького местечка, это выглядело как-то странно, как будто с ним не все в порядке. Как это так? Еврей, и не знает мамэ-лошн? Я не верил, что он еврей, до тех пор, пока не увидел, что он обрезан. Зато он умел говорить по-французски, а, может, это мне только казалось, но с французами он всегда мог объясниться. Французы его за это любили и наызвали: "поленэ, ки парль франсэ..." (поляк, который говорит по-французски). - Понимаешь, - гордо сказал мне однажды Бенек на красивом и звонком польском, на каком говорили в Кракове, - у нас дома все дети говорили по-французски. Он был из богатой ассимилированной семьи, и его еврейская мама, баюкая сына, еще совсем маленького, пела ему нееврейские колыбельные песни, настолько семья порвала всякую связь с еврейством. Тем не менее, два раза в году все члены семьи ходили в известную краковскую синагогу: на Рош ха-Шана и Йом Кипур. Детям родители устраивали праздник Рождества, ставили елку. В общем, делали все, что положено, ни у кого не оставаясь в долгу. - Ты, пан Бенек, слишком не задавайся, - сказал я ему с не меньшей гордостью, чем он, - я тоже справлял Рождество, правда, без елки, потому что если бы отец, не дай Бог, узнал о елке, он убил бы меня. Зато я бегал повсюду с измазанным в саже лицом, как на праздник Пурим, и вместе со своими гойскими приятелями размахивал бумажными звездочками на палочках, и ветер крутил эти звездочки. И "Три короля" я пел, как и мои приятели. И я тут же спел Бенеку все песни нашего рождественского репертуара. Гои местечка получали удовольствие от того, что мы поем их песни, и давали нам по нескольку грошей. Если же, бывало, я плясал еще и краковяк под аккомпанемент губной гармоники, на которой играл мой приятель, то нас награждали уже целыми пятаками. И все же я однажды так получил под зад от одного гоя, что у меня искры из глаз посыпались. - Жидже, здейм чапке! - сними шапку, жиденыш! - заорал он на меня.- Когда поешь наши священные песни, ты должен снять шапку со своей жидовской головы. - А холере, а кренк вел их дир с"хитл аропнемен! - Холеру, хворь на твою голову, так я тебе и сниму шапку! - ответил я ему на чистом идиш, чтобы он, не дай Бог, не понял, потому что мог бы запросто меня отдубасить. Я же еврей, я же не имею права снимать шапку! Понял? - Хамор-кон вос ду бист! - Ослиная твоя голова! - и, показав ему язык и кукиш, пустился наутек. Весело бывало в местечке, когда я копировал повадки ксендза. Когда мой отец попросил плату за свою работу - он покрыл жестью крышу костела, ксендз начал сетовать. - Пан Канар, - плакался он хриплым от запоев голосом,- пан Канар, тяжелые времена настали, скверные времена! Ни тебе похорон, ни свадеб, конец света! Говорю вам, конец света!... - Проше кшендза, еще стопочку? - отец в который уже раз берет бутылку водки со стола. - Битте, битте, - отвечает священник, ни на мгновение не отрывая своих хитрых водянистых глаз от бутылки. - Но только вместе с вами. - Конечно, я выпью вместе с .вами. То, что вы любите, шановный пане, и мне по душе, - отвечает отец, и они опрокидывают очередную стопку. - Но вы, пан Канар, не беспокойтесь, деньги за крышу я вам заплачу. После праздников всегда бывают похороны. Люди обжираются жирной свининой, и, слава Богу, их потом надо хоронить. Затем наступает март, и чахоточники отдают Богу душу... А там, глядишь, и весна. Как только на полях появляются первые цветы, ко мне сразу прибегают влюбленные молодые парочки... Да и мы с вами, пан Канар, тоже еще не такие старые, хе-хе-хе... - и он молодцевато толкает отца в бок. - А, маленький Канарик... - неожиданно обращается ко мне захмелевший ксендз. Я все время стою в сторонке и не спускаю с него глаз. - Ты чего так хитро смотришь на меня своими черными воровскими глазенками? Что, не узнаешь меня? Я ведь ксендз из Скальбмежа, самого большого костела во всем Пинчевском. Тридцать пять весок (деревень) принадлежат моему костелу! Понимаешь, что это значит? Имей это в виду и не сравнивай меня, не приведи Господь, с вашим раввином, а не то не сдобровать твоему отцу, хе-хе-хе... Меня отличить от раввина нетрудно. У раввина вашего длинная борода с пейсами, и он пьет горячий чай с сахаром. А у ксендза нет ни бороды, ни пейсов, но он зато охотно пьет водку, особенно ежели девяностопятиградусная. Ну, сам скажи, что лучше? Хе-хе-хе... Когда я показывал, как пан ксендз встает из-за стола после выпитых стопок и пытается сделать первые шаги, все смеялись и хлопали мне. Тогда я начинал подражать нашему местечковому раввину. Показывал, как он из блюдца прихлебывает горячий чай с сахаром, да так громко, что всему базару слышно. При этом раввин, дабы зря не терять времени в этом преходящем мире, читает страницу Гемары, не переставая пить чай. Когда же я показывал, как он, молясь, раскачивается из стороны в сторону, тут уж добрая половина еврейского базара помирала со смеху. А еще была у нас знахарка Цилька, которую мы, дети, звали Цилькой-колдуньей, потому что она постоянно морочила людей и вечно трижды сплевывала: "тьфу, тьфу, тьфу!". Как-то она купила на субботу маленькую курочку-заморыша. Резник зарезал ее и бросил на землю, а курочка встрепенулась и выбежала на базарную площадь. . -Цильку с курицей хотите увидеть? - громко воскликнул я, как настоящий клоун, чувствуя, что вся толпа зевак у меня в кармане. - Хотим, хотим! - закричали все. И я стал показывать, как Ципька-колдунья гналась по всему базару за зарезанной курицей и вопила благим матом: - Ловите ее! Это не курица, а петух! Ах ты жулик, ах ты негодяй! - Янкеле! Янкеле! - неслось со всех сторон, - Изобрази, как твой дедушка Хаим-Сорес читает в субботу Тору, как пробирается к возвышению в синагоге. Как твоя бабушка Хава читает Цеэну-Реэну? И вдруг, как на беду, нагрянула бабушка Хава! Моя родная бабушка Хава! Она хватает меня за руку, с позором вытаскивает из толпы и с укоризной говорит собравшимся: - Шуты гороховые! Что вам нужно от бедного ребенка? Что сегодня, Пурим, Симхат-Тора? Что за веселье напало на вас? Машиах пришел? Храм отстроили? Скажите, вам не стыдно? И мне: - Эх ты, шмендрик маленький! Что ж ты меня позоришь? Вместо того, чтобы быть в хедере, ты устраиваешь тиантер, крутишь ветряк со своими гойскими товарищэми, поешь их песни. Ой, горе мне, что из тебя получите?? Кем ты вырастешь? - Бабушка, сегодня ведь в хедер не ходят! - Ходят-шмодят, все на мою голову! Послушай, Янкеле, ты же стал, не сглазить бы, полным гоем! Ты скоро сможешь устраивать еврейские погромы! - Что ты говоришь, бабушка? Я - гой? - и я горько заплакал. - Ну, перестань! Плакать будешь, даст Бог, на своей свадьбе, а сейчас вытри слезы. Дай сюда нос! Хорошенько высморкайся! Так, еще разок! Так-то лучше. Не дрожи, не бойся, деду ничего не скажу. Идем, дома у меня есть еще с субботы яичные коржики и малиновый сок, который ты любишь. Подожди-ка минутку, подожди, - вдруг останавливается бабушка. - А ну-ка покажи, как дед молится. Здесь, в прихожей, чтобы никто, не дай Бог, не заметил. Ой, ну точно он! Ой, горе мне, я совсем не замечала, что у него не хватает спереди двух зубов! - и бабушка расхохоталась. В праздник Пурим мои гойские товарищи, переодетые евреями, с накладными бородами и пейсами, бегали вместе со мной и зарабатывали деньги у евреев. В общем, в моем детстве были чудесные времена, как будто Машиах уже пришел. ...Но сейчас мы идем к своей смерти. Нет, это произошло немного раньше, по дороге из соляных копей в лагерь, когда Бенек стал жаловаться, что не может идти. - У меня что-то колет в ботинке. - Колет в ботинке? Может, гвоздь? Взобравшись на нары, мы стали искать в ботинке гвоздь и не нашли, но что-то острое всё же торчало. Когда мы сорвали подметку, оказалось, что это "что-то" - кольцо с большим светящимся камнем. - Это, наверно, бриллиант! - воскликнул я, ощутив себя знатоком в подобных вещах. Конечно, золотое кольцо с бриллиантом! Иначе быть не может! Кто же.станет просто так прятать прятать кольцо в ботинок? Богатая еврейская мама в последнюю минуту сунула золотое кольцо с брилпиантом в ботинок своему сыну и наказала ему... Сын богатой мамы, наверно, погиб, а ботинки остались. Я вспомнил свою маму. Она тоже в последнюю минуту зашила мне в штаны две пятисотенные и со слезами на глазах сказала: - Помни, Янкепе, если... Может быть... Если Бог захочет... Она крепко обняла меня и расплакалась... - Давай посмотрим,- сказал я, - нет ли чего в другом ботинке? - Ты что, с ума сошел? - выхватил Бенек у меня ботинок. - Может, и второй ботинок хочешь порвать? Так он же не колет! Боже, что делать с таким сокровищем, как бриллиант? - Бенек, - пришла мне в голову гениальная идея, - давай дадим бриллиантовое кольцо главному капо! Он хороший капо, может, даст нам за него пайку хлеба или супу, а может, и то и другое. Думаешь, не стоит? - Тоже мне компаньон нашелся! Ты какое отношение имеешь к кольцу? - высокомерно сказал Бенек, словно теперь он богач, а я - бедняк. - Кольцо лежало в моем ботинке, а не в твоем! После раздачи жидкого супа я заметил, как главный капо подозвал Бенека и разрешил ему выскрести котел, Сам не знаю, как я вдруг очутился возле котла. Он притягивал меня к себе, как магнит. Бенек всем телом повис над котлом, всунул в него голову и не переставал скрести его и лизать. Только ноги торчали. Заметив меня, Бенек отвернулся, будто он меня не знает. Я, конечно, обиделся и с досады убежал в барак. Когда Бенек пришел, у него был почти полный котелок такого густого супа, что в нем запросто смогла бы стоять ложка. Он взобрался на нары и неторопливо, спокойно, как полагается воспитанному мальчику, начал хлебать свой суп, аж за ушами трещало. "Жадина! Жадина!" - думал я. Все вокруг посматривали в его сторону такими завистливыми глазами, будто у него в руках было величайшее сокровище в мире. Поверьте, еда действительно в то время была сокровищем! Я боялся, как бы на него не набросились все эти истощенные люди. Бенек, должно быть, тоже это понял и осторожно перебрался на верхние нары, подальше от голодных глаз. - Яков! - неожиданно услышал я голос товарища. Как обезьяна я прыгнул на верхние нары и протянул Бенеку свою миску. - Тебе тоже полагается немного супу, - сказал он на правах друга и начал ложкой переливать суп в мою миску, считая: - Одна, две, три, четыре, пять, ше-е-сть, се-е-мь, я семь сказал, да? - И он остановился, не зная, что дальше делать. После минуты колебаний он продолжал считать: - Во-семь, де-е-вять, десять! - и долил еще пол-ложки. - Это тебе, кушай на здоровье! Я мигом проглотил эти десять с половиной ложек густого супа и сначала пальцем выскреб остатки, а потом языком вылизал миску так, что ее не нужно было мыть. Я никогда миску не мыл, так я ее вылизывал. Короче, благодаря кольцу с бриллиантом Бенек начал жить, как в раю. Он ежедневно выскребал котел, и еще разные добавки ему доставались. В первый день, как я уже сказал, немного перепало и мне, но назавтра, когда я протянул Бенеку миску, он сказал; - Еще чего! Каждый день? Тебе совсем ничего не полагается! Ведь кольцо было в моем ботинке - это раз. И когда ты что-нибудь получаешь от своего мастера, ты со мной не делишься, - это два. Только однажды дал мне кусочек лука - вот и все. По сути Бенек был прав. Когда, случалось, в соляных копях немецкий мастер давал мне что-нибудь поесть, я моментально все проглатывал, так что крошки не оставалось. И вот сейчас мы, я и Бенек, в одной колонне со взрослыми идем в наш последний путь. Мы это знаем. Мы хотим жить и бережем друг друга... Перевел с идиш Яков Рейдлер
|
| 5 декабря 1997 г "ЕВРЕЙСКИЙ КАМЕРТОН" |